Автор Дмитрий Попов
Memory Studies (Изучение памяти) – относительно новая междисциплинарная область исследований, изучающая социальные, культурные, когнитивные, политические и технологические явления, влияющие на то, что и почему люди, группы и общества помнят и как интерпретируют, а что – забывают.
Почему прошлое становится полем конфликта или сотрудничества между различными политическими силами внутри страны и на международной арене? Исследователей памяти интересует не поиск истины и воссоздание объективной реальности прошлого, но самые разные интерпретации исторических событий и, главное, причины появления этих интерпретаций и цели их распространения. Для этого изучаются мотивы мнемонических акторов, различные институты, с помощью которых они действуют, и, наконец, сами практики коммеморации, которые нередко напоминают настоящие войны.
Когнитивистика фокусируется на процессах восприятия, мышления и памяти, помогает понять, как индивидуальная и коллективная память формируют общественное мнение. С точки зрения когнитивной психологии, память не является точной копией прошлого – она подвержена когнитивным искажениям, таким как эффект подтверждения (confirmation bias). Например, люди склонны запоминать информацию, которая подтверждает их существующие убеждения, игнорируя противоречащие факты. Это объясняет, почему в поляризованных обществах, таких как США после выборов 2020 года, сторонники разных партий интерпретируют одни и те же события (например, протесты или экономические кризисы) совершенно по-разному.
Нейронауки добавляют еще один слой понимания: исследования с помощью МРТ показывают, что эмоционально заряженные события, такие как теракты, активируют амигдалу – часть мозга, отвечающую за страх и эмоции, что делает воспоминания о таких событиях особенно яркими и устойчивыми. Это может усиливать общественное мнение в сторону поддержки жестких мер безопасности, даже если они ограничивают свободы. Например, после терактов 11 сентября 2001 года в США память о трагедии способствовала принятию Патриотического акта, который расширил полномочия государства по слежке, несмотря на протесты правозащитников.
Социология и политология подчеркивают, что коллективная память формируется не только индивидуальным опытом, но и через социально-политические институты – СМИ, образование, государственную пропаганду. Например, в России официальная память о Великой Отечественной войне активно используется для укрепления национальной идентичности и поддержки внешнеполитических решений. Празднование Дня Победы, парады и фильмы о войне создают образ «защитника и победителя», что влияет на общественное мнение при усиливающейся конфронтации на международной арене.
Социолог Морис Хальбвакс, основоположник концепции коллективной памяти, утверждал, что воспоминания всегда формируются в социальном контексте. Это объясняет, почему в разных странах одно и то же событие интерпретируется по-разному. Социология анализирует, как социальные институты (школы, СМИ) формируют коллективную память, создавая нарративы, которые поддерживают или подрывают безопасность. А политология исследует, как государства используют память для легитимации власти, что может как стабилизировать общество, так и провоцировать конфликты.
«Резко повышается конфликтность, создаются информационные пузыри, и в этом смысле ничего хорошего о перспективах политики памяти сказать нельзя. И внутри стран, и в международных отношениях это прежде всего арена конфликта».
Алексей Миллер, доктор исторических наук, профессор факультета истории, директор Центра изучения культурной памяти и символической политики Европейского университета в Санкт-Петербурге (октябрь 2024 г.)
В каком-то смысле дискуссии о прошлом – оружие в гибридной войне. Та или иная интерпретация прошлого предстает настолько значимой, что становится частью политики национальной безопасности: борьба за «историческую правду» – это защита национальных интересов и ценностей. «Правильное» прошлое секьюритизируется, и его отстаивание может оправдывать самые разные действия властей, вплоть до цензуры и ограничительных законов.
Проявлением такой тенденции, к примеру, стала очередная волна сноса советских памятников в странах Балтии: в августе 2022 г. в Риге был демонтирован крупный мемориал советским воинам, а в эстонской Нарве – памятник танку Т-34. В ответ на подобные действия в России, наоборот, устанавливали всё новые мемориалы, но кроме того, причастных к демонтажу политиков балтийских стран, включая членов правительства, объявляли в розыск за «надругательство над исторической памятью». Да, память избирательна, история непостоянна и изменчива.
От национальной исторической политики к международной
Впрочем, подобные противоречия характеризуют отношения России со странами Центрально-Восточной Европы (ЦВЕ) уже давно. Для этих государств нарратив о Второй мировой войне, сформировавшийся в последние десятилетия, заметно отличался от распространенного в РФ. Правительства стран ЦВЕ отстаивали концепцию об ответственности двух тоталитарных режимов за Вторую мировую войну и, как следствие, о двух оккупациях, окончательно завершившихся лишь к началу 1990-х гг.
И для них подобная историческая политика была во многом оправдана: таким образом формировалась новая государственная идентичность, основанная на противопоставлении социалистическому прошлому и отрицании его. Страны, согласно этому нарративу, стали свободными не в 1945 г., а лишь после краха коммунистического блока, и тем самым их новые демократические элиты получали роль своего рода отцов-основателей.
Кроме того, для стран ЦВЕ был необходим образ внешнего врага – России как преемницы СССР. Этим образом могли объяснять все существующие трудности и издержки демократического транзита, а противостоянием за прошлое – законы о люстрации и другие ограничения. Но не менее интересно, что обращением к двум оккупациям, длившимся несколько десятилетий, страны ЦВЕ аргументировали необходимость их поддержки со стороны Западной Европы. Ведь, согласно их логике, именно из-за советской оккупации они не стали полноправными победителями, не получали помощь по плану Маршалла и, стало быть, теперь ждут компенсации в виде скорейшего вступления в Европейский союз и финансовой поддержки.
Наконец, любопытно, что в это время в странах ЦВЕ формируется и концептуальная основа целенаправленного обращения к прошлому. В частности, в Польше вслух озвучивается концепция исторической политики – использования образов прошлого с помощью различных инструментов и методов для достижения целей в настоящем. Она связана с подходом польских историков, политических исследователей и мыслителей середины 2000-х гг. (А. Новак, М. Чихоцкий, Д. Карлович, Д. Гавин), которые указали на распространенность этого явления для самых разных политических сил, оправдывая ее реализацию властями Польши. И если раньше историческая политика казалась чем-то «неправильным», недопустимым для демократических режимов, то теперь она оправдывалась и даже поощрялась. Избирательность памяти для когнитивной науки – процесс, обусловленный психологическими механизмами, а для политиков то же самое явление определяется скорее требованиями политической конъюнктуры.
«[...] был вовсе не “освободителем”, а пособником нацистской Германии, он к тому же повинен в собственных преступлениях – как до освобождения Освенцима, так и после него».
Матеуш Моравецкий, председатель Совета министров Польши (январь 2020 г.)
Почему же, однако, нарратив о Второй мировой войне, принятый в странах ЦВЕ, стал распространен во всем Европейском союзе? С одной стороны, конечно, нельзя не учитывать активную роль этих государств, которые стали продвигать свою точку зрения на разных площадках ЕС, пусть и не располагая, казалось бы, достаточными ресурсами. С другой стороны, сам Евросоюз нуждался в оправдании политики в отношении бывших соцстран. Так они признавали свою вину за Ялтинские соглашения – за то, что оставили Восточную Европу за железным занавесом. Теперь Западная Европа эту вину, как и вину за колониальное прошлое, искупает, «очищаясь» от того тяжелого наследия.
Наконец, именно в это время теряет свою актуальность нарратив о Второй мировой войне, принятый в Западной Европе. На ранних этапах европейской интеграции важную роль в интерпретации конфликта играл так называемый «нюрнбергский консенсус». Он заключался в представлении нацистов абсолютным и единственным злом, которое соединенными усилиями победили самые разные страны. Эта идея была, с одной стороны, удобна в качестве противопоставления современной Европе: именно для неповторения нацистского опыта, чтобы его «никогда больше» не было, и создавалось единое демократическое европейское сообщество.
С другой стороны, благодаря «нюрнбергскому консенсусу» не поднимался вопрос о коллаборационизме в самих европейских странах – именно немецкие нацисты, к которым теперь новые правительства не имели никакого отношения, назывались главными врагами. Тем самым удавалось, помимо прочего, не допускать к власти и праворадикальные элементы, которых сразу же называли нацистами и тем дискредитировали.
Подобный подход, разумеется, не противоречил российской логике памятования Второй мировой войны. Конечно, в России конфликт назывался Великой Отечественной войной, в отличие от европейских стран памятные мероприятия проходили не 8, а 9 мая, но все же не ставилась под сомнение роль союзников по Антигитлеровской коалиции в разгроме главного врага – нацизма. С другой стороны, и в европейских странах СССР пусть и признавался тоталитарным режимом, но не считался равным нацистскому. Именно об этом, о сопоставимости преступлений нацистов и коммунистов, в частности, и происходил спор историков в ФРГ в 1980-е гг., и завершился он как раз невозможностью таких сравнений. Наконец, как мы помним, в начале XXI века лидеры стран ЕС принимали участие в парадах победы в Москве, что тоже символизировало единство государств и их общее прошлое.
«Солдат русский реагировал, солдат русский проявил мужество, самоотрицание и большую храбрость, чрезвычайную. Именно он позволил истории дальше развиваться, именно он позволил союзникам западным и российским победить».
Жак Ширак, президент Франции (май 2005 г.)
Изменчивость истории
Многое изменилось после вступления в Евросоюз стран ЦВЕ и общего охлаждения современных российско-европейских отношений в условиях украинского кризиса. Значимым моментом стало, конечно, принятие Европарламентом резолюции 2019 г. «О важности сохранения исторической памяти для будущего Европы». Несмотря на достаточно общее название она посвящалась Второй мировой войне, а точнее, ее причинам и последствиям. Резолюцию приняли 19 сентября, спустя несколько недель после 80-летней годовщины Пакта Молотова-Риббентропа, которая в Евросоюзе отмечается как Европейский день памяти жертв сталинизма и нацизма.
Именно этот пакт, а также Договор о дружбе и границе между СССР и Германией были названы причиной мирового конфликта, а дальнейшие действия двух тоталитарных режимов подавались в связке: за вторжением Германии в Польшу последовали аналогичные действия СССР, Третий Рейх захватывал территории в Северной и Западной Европе, а Советский Союз атаковал Финляндию и присоединил страны Балтии и Бессарабию.
Тем не менее, еще более важно, что в резолюции отмечались последствия Второй мировой войны для стран ЦВЕ: подчеркивалось, что они, находясь «под советской оккупацией или влиянием в течение полувека, продолжали оставаться лишенными свободы, суверенитета, достоинства, прав человека и социально-экономического развития». В результате расширение ЕС в документе подавалось как возвращение этих государств в европейскую семью.
«Коммунистический Советский Союз и нацистская Германия подписали Договор о ненападении, известный как Пакт Молотова-Риббентропа, и его секретные протоколы, разделив Европу и территории независимых государств между двумя тоталитарными режимами и сгруппировав их в сферы интересов, что подготовило почву для начала Второй мировой войны».
Из резолюции Европарламента «О важности сохранения исторической памяти для будущего Европы» (19 сентября 2019 г.)
Впрочем, и в этом документе нашлось место для тех образов, которые разделяла бы и Россия, – память о Холокосте и осуждение ревизионизма в отношении нацистов. Кроме того, конечно, не стоит считать, что такая точка зрения была на тот момент единственной в Европе. Так, против резолюции Европарламента голосовали крайне левые силы. Они стремились сохранить образ СССР как победителя, а нацистской Германии – как абсолютного, несравнимого ни с чем зла. Именно об этом, в частности, уже весной 2025 г. писал один из последних лидеров ГДР Эгон Кренц, призвавший с благодарностью относиться к памяти о советских солдатах и критиковавший доминирующий в современной ФРГ нарратив. Крайне правые силы, в свою очередь, представляют Советский союз как ключевого врага в прошлом, оправдывая различные коллаборационистские движения в своих странах.
В целом же, однако, новая общеевропейская интерпретация Второй мировой войны расходилась с принятой в России. В РФ именно память о победе над нацистской Германией оказалась в те годы центральным, кульминационным событием исторического нарратива. Преступления коммунистического режима, хоть и не замалчивались, но уходили на второй план, а главной идеей становилось единение народа Советского союза под руководством его лидеров.
Поэтому очевидно, что представители российских властей негативно отреагировали на резолюцию и попытались ответить на нее. После ее публикации в МИД РФ посчитали документ «грубой фальсификацией», не имеющей ничего общего с историей. Причиной Второй мировой войны был назван Мюнхенский сговор 1938 г., который, в свою очередь, представляет собой соглашения Третьего Рейха с западноевропейскими странами и тем самым дискредитирует их.
Впоследствии о резолюции много говорил и президент России. Интересно, что в качестве аргументов к своей позиции он ссылался на архивные документы, что, по его мнению, должно было показать большую объективность российской позиции. Выдержки из них он даже читал на неформальном собрании лидеров СНГ в декабре 2019 г., пытаясь также указать на принятие российского нарратива союзниками и партнерами Москвы.
С другой стороны, актуальность для России этого вопроса президент обозначал преемственностью РФ от СССР: ведь действительно, если выстраивать исторический нарратив без этой связки – представить Россию, как и страны ЦВЕ, также пострадавшей от нацистского и коммунистического режимов, то все эти обвинения современной РФ не касались бы. Но в противном случае приравнивание Советского Союза и нацистской Германии напрямую касалось России и было удобно ее оппонентам, а российскому руководству приходилось отрицать связку нацистского и коммунистического режимов.
«Можно как угодно предавать анафеме и сталинизм, и тоталитаризм в целом, и в чем-то это будут заслуженные упреки, безусловно (…). Но приравнивать Советский Союз или ставить на одну доску Советский Союз и фашистскую Германию — это верх цинизма»
Владимир Путин, президент РФ (декабрь 2019 г.)
Наконец, помимо обращений к Мюнхенскому сговору и другим соглашениям западноевропейских стран с Третьим Рейхом, в России стали указывать на участие в войне против СССР представителей разных европейских стран. К примеру, ранее не акцентировавшееся участие Финляндии в блокаде Ленинграда и даже оправдание ее главнокомандующего Карла Густава Маннергейма сменилось упоминанием политики геноцида Хельсинки в Карелии. Стали указывать, кроме того, что в сражениях Великой Отечественной войны участвовали не только немецкие нацисты, но и испанские, бельгийские, итальянские, голландские и норвежские добровольцы. Это позволяло формировать общий образ врага и опять же связку современных западноевропейских стран с преступлениями нацистов, что стало особенно важно и в контексте украинского конфликта, где, как известно, Россия прочно связывает современную Украину с нацистской идеологией, а ее союзников – с пособниками нацистов.
При этом в России не рассказывают о нынешних действиях европейских государств по борьбе с проявлениями нацизма, чему также посвящалась упомянутая резолюция Европарламента. Для России важно представить себя главным борцом с наследием Третьего Рейха, поэтому гораздо удобнее указывать на попытки реабилитации нацистов со стороны праворадикальных движений разных стран. В то же время нарратив о борьбе с проявлениями нацизма мог бы оставаться объединяющим для РФ и Европейского союза, как и действия по сохранению памяти о Холокосте.
Глобальной памяти не бывает
Казалось бы, Холокост оставался одним из немногих образов прошлого, который мог бы претендовать на звание глобального «места памяти» – такого события, которое во всех странах мира трактовали бы схожим образом, как абсолютное зло. И действительно, в последние годы для этого было сделано очень многое: повсюду создавались мемориалы, музеи, снимались фильмы, публиковались книги.
Тем не менее, Холокост все равно встраивался в национальные и локальные нарративы. В каждом случае речь шла о своих пострадавших евреях и своих праведниках народов мира. Однако в случае ЦВЕ локализация Холокоста оказалась трудной. Ведь рассказ об убийствах евреев, с одной стороны, не обходился без упоминания местных коллаборационистов, которые зачастую были не менее жестоки к еврейскому населению, чем нацисты.
Это противоречие, например, недавно выявилось в исторической политике литовского города Каунас, когда он стал культурной столицей Европы 2022 г. Хотя в рамках проекта проходило много мероприятий, посвященных еврейскому Каунасу, с участием представителей Государства Израиль, вопрос об участии литовцев в Холокосте, конечно, не поднимался. Еще одним трагичным, но редко упоминаемым властями случаем были те же послевоенные погромы в польском Кельце, организованные самими поляками в 1946 г. Наоборот, в Польше был даже учрежден День памяти поляков, спасавших евреев во время Холокоста, а в ежегодный день памяти жертв Восстания в Варшавском гетто польский президент рассказывал о поддержке, которую польское население оказывало восставшим евреям.
С другой стороны, в этих странах наблюдалась «конкуренция» жертв: народы ЦВЕ стремились изобразить себя наиболее пострадавшими от преступлений нацистов и коммунистов. И действительно, скажем, потери польского населения в годы Второй мировой войны были очень ощутимы. Холокост же уводил эту трагедию на второй план, а представление этих историй единым сюжетом вызывало недовольство как с одной, так и с другой стороны.
Впрочем, подобный подход в последнее время начал проявляться и в России. Еще в советское время, разумеется, ни о каком Холокосте и особом выделении евреев среди жертв Второй мировой войны не могло быть и речи. Тем не менее, изначально Российская Федерация во многом приняла тот самый глобальный нарратив о трагедии, хотя и здесь не обходилось без сопоставлений и объединения жертв (например, в экспозиции музея Холокоста во Владикавказе соседствуют выставки о трагедии евреев во Вторую мировую войну и о Бесланской трагедии, а 27 января отмечается не только Международный день памяти жертв Холокоста, но и полное освобождение Ленинграда от блокады). Однако в последние годы в России начали активнее говорить о собственных жертвах, геноциде русского народа в годы Второй мировой войны и представлении отдельных трагедий – например, упомянутой Блокады Ленинграда.
«Признать блокаду Ленинграда оккупационными властями, войсками Германии и их пособниками – вооруженными подразделениями, сформированными на территории Бельгии, Италии, Испании, Нидерландов, Норвегии и Финляндии, а также отдельными добровольцами из числа австрийцев, латышей, поляков, французов и чехов, – в период с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года военным преступлением, преступлением против человечности и геноцидом национальных и этнических групп, представлявших собой население СССР, народов Советского Союза».
Из решения Санкт-Петербургского городского суда (октябрь 2022 г.)
Впрочем, и в Западной Европе память о Холокосте претерпевает трансформации – во многом из-за изменений в структуре населения. В этих странах увеличивается доля выходцев из мусульманского мира: для них, с одной стороны, Холокост не является частью коммуникативной памяти (их личные семейные истории с этим не связаны), а с другой – современное Государство Израиль и его политика остаются враждебными. Из-за этого, к примеру, происходили конфликты в шведских школах: в классах, где было большинство детей мигрантов, преподавателям было трудно раскрывать привычный нарратив о Холокосте. Наконец, еще больше эту проблему, конечно, усугубила война Израиля и ХАМАС, из-за которой часть европейских элит стала все больше критиковать израильское руководство, которое, согласно этой точке зрения, использует образ еврейской трагедии для оправдания своих действий.
Конечно, в связи с коммеморацией Холокоста прямых конфликтов памяти между Россией и Европой скорее не может произойти. Тем не менее, важно признать, что Холокост перестал быть объединяющим нас образом прошлого и вряд ли сможет стать объединяющим фактором в будущем.
Что же объединяет?
В результате основ для общей российско-европейской памяти сейчас остается действительно немного. В отношении наиболее близкого нам прошлого – истории XX века – происходит борьба интерпретаций. История формируется заново, и все больше выбираются разные сюжеты для доказательства тех или иных современных политических установок. В лучшем случае наши нарративы существуют параллельно, но не вместе. И даже далекое общее прошлое, к которому мы могли бы обращаться, трактуется по-разному: если те же династические браки Рюриковичей с западно- и североевропейскими монархами в России приводятся как примеры связей с Западом, то в европейских странах они теперь символизируют контакты с Украиной с Киевской Русью. Именно этим, в частности, начинается нарратив о тысячелетнем шведско-украинском братстве в Музее Шведской армии в Стокгольме.
При этом Россия, в отличие от Евросоюза, с трудом может формировать общую память о Второй мировой войне даже со своими ближайшими союзниками. Хотя для стран СНГ эти попытки предпринимаются (к примеру, приглашение постсоветских лидеров на Парад Победы выступает важным шагом по конструированию этого общего нарратива), даже ближайший союзник Москвы – Республика Беларусь – представляет свой особенный нарратив, о трагедии прежде всего белорусского народа в годы Второй мировой войны.
Аналогичными и еще более сложными кажутся случаи и с другими партнерами России. Не столь близка для России и позиция КНР о расширенном представлении Второй мировой войны. С китайской точки зрения, конфликт начался со вторжения Японии в 1937 г., и именно Китай стал наиболее пострадавшей страной. Наконец, индийский нарратив, в котором с гораздо большим пониманием относятся к коллаборационизму индийцев, поддержавших японскую армию, тоже далек от понимания в России – он сопоставим скорее с подходом к переосмыслению фигуры генерала А.А. Власова и Русской освободительной армии, но на данном этапе в РФ это, конечно, невозможно.
Впрочем, тактические союзы в области памяти у России могут проявляться с самыми разными странами. Так, во время телефонного разговора Владимир Путин и Дональд Трамп сослались на общее наследие Второй мировой войны – пример союзнических отношений, от которых РФ никогда полностью не отказывалась. Эта память, по мнению американского лидера, могла бы воодушевить стороны на новую перезагрузку отношений.
«Мы оба вспомнили о великой истории наших стран и о том, как успешно сражались вместе во Второй мировой войне, вспоминая, что Россия потеряла десятки миллионов человек и мы, в свою очередь, также понесли огромные потери».
Дональд Трамп, президент США (февраль 2025 г.)
Возможно ли подобное и для российско-европейских отношений? Пример Соединенных Штатов, казалось бы, показывает, что это нельзя исключать. Все-таки нужно понимать, что обращение политиков к прошлому носит более чем прикладной характер и зависит от заранее избранного контекста: если отношения между странами в целом напряженные, то их руководство с помощью исторической политики эту напряженность успешно поддерживает. В то же время при потеплении проблемы интерпретаций прошлого как минимум уходят на второй план – именно так происходит сейчас в российско-венгерских отношениях, история которых насчитывает не одну трагическую страницу. То же самое наблюдалось и в российско-польском взаимодействии 15 лет назад, когда «трудное прошлое» не помешало Войску Польскому принять участие в Параде Победы в 2010 г.
Конфликт в области памяти приобретает характер агрессивного столкновения, когда лидеры стран ищут оправдания и поддержки своей политики. Прошлое – незаменимый инструмент легитимации для решений, принимаемых как во внешнеполитическом контуре, так и во внутреннем. Этот метод куда более апеллирует к эмоциональной составляющей, нежели имеет какие-то рациональные основания, особенно когда речь идет о переносе, сравнении, обобщении исторического опыта. Нет более удобного инструмента, чем исторические параллели для формирования образа врага и предателя, для этого даже не нужно обманывать электорат, фальсифицируя факты, достаточно просто включить направленную избирательность памяти и «поставить на повтор». Выберите другие факты, происходившие в том же месте и времени, и общественное мнение изменится, хоть и не сразу, на противоположенное.
На каком-то этапе к этому могут прийти и Россия с Европой. Да здравствует память и ее удобный когнитивный механизм избирательности, и особое спасибо истории, самой неточной из всех неточных наук!
Память как инструмент примирения и формирования будущего
Memory Studies также показывают, что работа с памятью может стать основой для примирения. В ЮАР после апартеида Комиссия по правде и примирению использовала коллективные воспоминания, чтобы дать голос жертвам и создать пространство для прощения. Этот процесс не стирал боль прошлого, но позволил обществу двигаться вперед. Подобные примеры демонстрируют, что осознанная работа с памятью – через образование, искусство и диалог – может укреплять социальную стабильность и предотвращать эскалацию напряженности.
В эпоху глобальных кризисов новый взгляд на безопасность также должен учитывать формирование коллективной памяти о недавних событиях. Как мы будем помнить климатические катастрофы? Как память о пандемии COVID-19 повлияет на международное сотрудничество? Важно не только анализировать прошлое, но и прогнозировать, как коллективные воспоминания станут формировать будущее.
©«Новый оборонный заказ. Стратегии»
№ 2 (91), 2025 г., Санкт-Петербург
